Атлантида

Атлантида

«Зачем в Тагил?» – переспрашивают друзья. И поднимают брови: «Нет, правда, зачем?» Явно не за подносами, явно не за самоцветами – в вещественном поле там ловить нечего. Подносы как-то совсем не очень – тусклое на мрачном, лиловое на коричневом, – они, конечно, поинтереснее жостовских, однако глаз не радуют. Прежний губернатор, было дело, сказал: «Женщины от них просто пищат», но толку нет, тонкая сюжетная живопись на подносах – в основном в музеях или в особых сериях, а обычный, ширпотребный поднос – явно не шедевр «лакирного промысла». С камнями тоже не просторно: ассортименты магазина подарков на тагильской улице Мира и сувенирной лавки у метро «Китай-город» различаются, можно сказать, ничем: те же рюмки-пепельницы из змеевика, те же толстоногие подсвечники и часы-яблоки. И малахитовые шкатулки ровно те же, ну, на тысячу-другую дешевле. Нет, решительно нечего вывезти из Нижнего Тагила. Остались, конечно, и в камнерезном, и в подносном промыслах редкие, тонкие мастера, виртуозы цветов и объемов, но этот локоть не укусишь.

А ехать – надо. В город, где не советуют гулять по вечерам – по крайней мере, в одиночку; где на оформление симки или ожидание обеда уходит час (тут царственный персонал – спешить можно только на работу, но спешить на работе – уже дурной тон); где с утра в дверь съемной квартиры может вломиться незнакомая старуха с воплем: «С… а, кончай гнать наркоту!» (да, больная тема); где приезжий, едва умилившись оранжевому снегу и дивным коксохимовским дымам – о, палево-розовый юный лосось с переходом в жемчужный! – тут же зайдется в дурном кашле. В город, казалось бы, категорически не приспособленный не только для отдохновения, но и для – более или менее – жизни. Особенно, увы, в экологическом смысле. В город, улицы которого можно читать, как открытую книгу – где купеческое барокко соседствует с высокой конструк­тивистской аскетикой, классицизм – с хрущевками, а сталинский ампир – с расползающимися па­нельными строениями; где заводской дворец культуры слепит хрусталем и мрамором почище каких-нибудь столичных опер; где периодически обнаруживают то письма Карамзиных с описанием последних дней Пушкина то, в запасниках, – «Святое семейство» Рафаэля Санти. В местном драмтеатре (имени Мамина-Сибиряка, кого же еще?) ставят мюзикл «Лисистрата» и володинские «Пять вечеров», в филармонии – то джаз, то арфа, то американский военный оркестр, в молодежном театре – все и всяческие авангарды. И местные девушки выходят в гололедную тьму египетскую, в торосы и сугробы на неизменных шпильках, в коротких юбках – им ли бояться.

Самый очевидный ответ на вопрос «зачем?» – за историей. За историей русской промышленности в ее горнозаводском, демидовском изводе, и за советской индустриальной, не менее драматической, не менее страстной, – здесь и великие стройки, и Тагиллаг, и научно-технические прорывы. (Броня, разумеется, крепка, и танки наши быстры, но как сходишь на ежегодную выставку «Росвооружение» – пышную, сдобную, с прибытием первого лица на вертолете, так и взгрустнешь немного: слишком пакистанские, индийские, африканские покупатели у нашей брони. Про танки, выпускаемые Уралвагонзаводом, говорят разное, впрочем, в демонстрации они хороши, прыгучи и пятнисты.)

Но более всего надо ехать за современностью. Тагил оптимально выражает то, что называется «русской эклектикой», она же – системный русский хаос. Это присутствует в архитектуре, пейзаже, бытовой культуре, образе жизни, даже говорах. Тагил – это такой город, разбираясь в котором, начинаешь, в конце концов, разбираться в себе.

Стеклянный лес завода

Едешь в брутальный индустриальный миф, а попадаешь в идиллический ландшафт 50-х. Лирический изгиб бульвара, благородная осыпь особняков, пышный, чуть диковатый парк, кусты, бурно прорастающие на балконах домов серии «пленные немцы строили», аккуратный, подкрашенный сталинский ампир. В этом городе до сих пор мучительно пахнет советским проек­том, великой советской утопией – полу осуществленной, полустертой, но до конца не убитой. Дымы и розы, свинец и клейкие зеленые листочки, перегар и хорошие духи.

Туристические удовольствия будут, прямо скажем, скромными: чтобы осмотреть город, хватит пары дней. Главным музеем по праву уникальности считается завод-музей, он же завод имени Куйбышева, он же, в девичестве, Демидовский. «Уральские зодчие создали своеобразную ветвь архитектуры русского классицизма – промышленную архитектуру», – писал историк архитектуры Николай Алферов, и завод-музей – один из немногих хорошо сохранившихся ра­ритетов этого стиля. Сохранилась часть корпуса, здания нескольких цехов, электростанция 1913 года: и классицизм, и а-ля рюс, и (наилучшее) модерн – цех с высоким стеклянным потолком. Величественно и ржаво. Жаль, работает только по предварительным заявкам, просто так не зайдешь.

Заслуживают внимания музей династии Худояровых (четыре поколения местных художников, отличившихся во многих жанрах, в том числе и в создании тагильских подносов), превосходный краеведческий музей, музей ремесел и промыслов. Можно доехать до минералогического музея в селе Мурзинка и до музея Д. Н. Мамина-Сибиряка в селе Висим.

«Малина-ягода, атас!»

В Тагиле есть пруд, над прудом холм, а на холме башенка – с ротондой. На берегу пруда три харчевни – в одной довольно умело подают рибай в жаровне, во второй есть шанс не отравиться роллами, а третья называется «Сливки», отчего входить туда категорически нет сил. Граждане яростно вращают педали водных велосипедов, иногда, – чем черт не шутит, мелькнет яхтенный профиль, элегический парус – все как на большом водоеме. Тугие, увесистые подруги местных гангстеров устало выходят из джипов. Сами гангстеры – ребята почему-то мелкие, суетливые, больше похожи на клерков средней руки. На набережной силен пляжный дух: вся таблица Менделеева в воде не останавливает купальщиков. Такси после рибая можно ждать минут пять, а можно – сорок: отсутствие нормы есть норма, и возмущаться не принято.

На гору с башенкой лучше не подниматься: засрано по самое не могу. Окурочки, бутылочки, шприцы, «малина-ягода, атас!». Но вот она же: «… Высокая гора с обсерваторией, вся в ярком огне бесчисленного множества плошек, поразила глаза наши, уже привыкшие к блеску сего рода; все это отражалось в водах большого резервуара горных вод, и иллюминированный ботик посреди этих вод с хором музыкантов и певчих, игравших давно не доходивший до слуха нашего русский гимн Львова, довершал очарование наше». Так описывал адъютант Юрьевич визит цесаревича Александра Николаевича в Тагил в 1837 году.

Эта фантастическая иллюминация Лисьей горки – высокие костры – поразила и Василия Андреевича Жуковского, сопровождавшего наследника. «Весь этот блеск, и шум, и чад» – специфический демидовский стиль. Демидовы были людьми широкими, брали и отдавали по максимуму – и в прибыли, и в жестокой эксплуатации рабочих, и в богоугодных делах, и в культурных амбициях. Последнее особенно ощутимо в городском краеведческом музее, где первый этаж отдан коллекции Демидовых и, отчасти, Карамзиных: итальянская живопись, античная скульптура – когда-то интерьер флорентийской виллы.

Итак, пробираясь меж статуй и сафьяновых дневничков, думаешь: про что этот город? Ослепительная Аврора Шернваль – та самая, воспетая Баратынским «соименница зари», – самая интересная «черная вдова» русской истории. Всех честно любила, и все помирали или погибали на войне, как последний муж, сын историка Карамзина, за которого она вышла после смерти Демидова. Девять лет управлявший Нижнетагильским горнозаводским округом Андрей Николаевич запомнился невероятного размаха просветительской и попечительской работой. Школы, больницы, училища, библиотеки, театры для рабочих… Четверть изданий в Демидовской библиотеке – на иностранных языках: был большой приход иностранных спецов, да и местных обучали языкам. Отнести это к преданиям старины глубокой не получается – и сейчас «социалка» на предприятиях, весь этот соцкультбыт, держит рабочих при их, в общем-то, небольшой зарплате, а еще музеи на предприятиях, заводские торжества, ветеранские праздники. Я была на таком, этого не подделать: рабочая гордость – совсем не пропагандистская фикция.

Работа важнее свободы

Современная репутация Тагила очевидно несправедлива. Парни с Уралвагонзавода, будто бы ре­шившие разобраться с зажравшимися москвичами, равно как и быдланы «Тагил рулит!» – суть медийные фантомы. Первые – политтехнологический голем, наспех слепленный к выборам и быстро сдувшийся, вторые – игровой фейк. Современный рабочий с того же Уралвагонзавода или с другого пром гиганта – металлургического завода – озабочен кредитом по тачке, а то и по ипотеке, дачей и огородом, работает много, получает немного, пьет умеренно, держится за социальный пакет – типаж, упорно приближающийся к типажу европейского рабочего обывателя. Особой сервильности за ним нет, как и протестной энергии, – разве что экологические протесты когда-то объединяли горожан, но сейчас и они стихли.

Все, как и прежде, в глазах смотрящего: «резервуар горных вод» или пруд, «высокая гора с об­­серваторией» или руины заурядной пожарной башни. Можно увидеть город-промзону со всеми причитающимися прелестями: братки, наркоманы, изможденные рабочие люди, асфальт в ямах… А можно увидеть уникальную урбанистическую культуру – то, что пермский писатель Алексей Иванов назвал «горнозаводской цивилизацией». Это «обобщенное название уральского образа жизни, – пишет он. – Урал существовал обособленно от России: здесь была индустри­альная «империя», которой управляли горные генералы, а губернаторы не имели власти. Здесь были своя форма крепостного права, свое войско, своя валюта, свое административное деление и т. д. Здесь развивались собственные формы «промышленного искусства»: камнерезный промысел, эмаль, гравюра на металле, иконопись, художественное литье, «деревянные боги». Была своя мифология, отраженная в «зверином стиле» и сказах Бажова. Было свое представление о ценностях жизни – например, работа считалась важнее свободы. Были свои святые и герои – например, Симеон Верхотурский и Данила-мастер. Самое главное – здесь был свой тип поселения – город-завод».

Когда-нибудь эта цивилизация снова станет (надо надеяться) зримой. В Тагиле будет «Демидов-парк» – индустриально-ландшафтный, он же музейно-парковый, комплекс, где по проекту будут воссозданы основные модели горнозаводского производства и уклада. Планируют сделать экспозицию «300 лет российской металлургии», открыть мастерские, построить деловые и досуговые центры. Разговоры об этом идут уже второй десяток лет, и только в последние годы что-то сдвинулось. Индустриальную культуру намереваются сделать региональным брендом, и если город научится продавать свою мифологию, его, несомненно, ждет какая-то другая – не ме­нее захватывающая, но более счастливая судьба.